[Little-Harry]

Я ведь уже даже смирился с мыслью, что буду доживать с тобой остаток жизни, терпеть понукания родителей и неодобрение общества — в целом. Хотя обществу на самом-то деле все равно.

Как сейчас помню, когда мы в прошлый раз возвращались точно так же. Чуть больше полугода, чуть меньше года назад. Все из того же загородного дома наших общих развратно-хамоватых друзей, почти точно с такой же вечеринки. Тогда было правда невероятно холодно, в доме все старались сбиться как минимум по парочкам и заглушать предупреждения нервных рецепторов слишком громкой музыкой, которая пробирала весь дом, как сквозняк. Мы с тобой напились и, как самая обычная среднестатистическая парочка на этом сборище, решили потрахаться в одной из спален. Нам повезло, и она даже оказалась свободной, мы забрались под одеяло с головой, стянули с себя все имевшиеся предметы одежды и предавались блуду с энтузиазмом доисторических людей. Ты весь такой смеющийся ребенок, я весь такой недоделанный интеллектуал. Где-то в середине процесса какой-то пьяный в стельку умник умудрился попытаться стянуть одеяло с наших макушек, потом пробормотал «Оооо, простите, я это... обознался» и согнувших в три погибели попятился вон под финальные ноты наших с тобой искренно-матерных возгласов и даже смеха. Я тебе еще умудрился сказать нечто до зубного скрежета банальное вроде «я с ума схожу», а ты мне ответить нечто вроде «от секса? от любви?». Не помню, что я ответил, по-моему, ничего. Потом, конечно, в эту же спальню стали набиваться другие охотники на лежбища, в итоге все вокруг трахались — еще кто-то на кровати прямо рядом с нами, кто-то на полу. Благо, все это было крайне обособленно друг от друга. В общем, никому не было дела до остальных.

Проснулись мы с тобой совсем рано, все вокруг спали, распростертые носом в собственной блевотине или запутавшиеся в собственных трусах. Мы лежали с краю кровати, завернутые в одеяло и подальше от остальных оккупантов сей высокой в цене горизонтальной поверхности. Твои тщательно накрашенные специально для этого вечера глаза потекли и размазались, а под одеялом твои ноги обнимали мои бедра, так что все это было весьма стимулирующе. Я сказал тебе, что у тебя размазаны глаза и что ты выглядишь как оттраханная целой футбольной командой шлюха. Ты улыбнулся и поцеловал меня и сказал, что у меня тоже. Размазались. На тебя тогда было невозможно смотреть без того, чтобы не пробирало нежностью до кончиков ушей. И, что удивительно, хотя на самом деле очень даже закономерно, я не чувствовал себя грязно и тошно, как всегда это бывает после удачной попойки.

Мы ушли почти сразу после этого: глотнули на кухне алка-зельтцера, натянули пальто и выскочили за дверь, стараясь никого не разбудить, никого не дожидаясь, и в особенности — предстоящей уборки. Небо посветлело, немного неравномерно, между оградами домов расстояние было метра в два-полтора и все — заледеневшая грязь, твердая коричневая земля, более твердая, чем обычно. Мы залезли в сад одного из соседних домов и умылись из подтекающего внешнего крана или трубы или чего-то в этом роде, дай Бог памяти, смывая с лица остатки прошедшей ночи, терли глаза до красноты. Было как-то неоправданно холодно. И на мили вокруг — никого. Зимой в свои загородные дома сюда нечасто кто-то приезжал.

В пригородном поезде тоже было пусто. Мы заняли все три места на нашей стороне. Я сидел у окна, а ты лежал на мне и на остальных двух местах и продолжал спать. Ты всегда спишь в поездах, такое о тебя забавное свойство, они тебя как-то искусственно убаюкивают. Сейчас тоже вот спишь, кажется. Как и тогда, ну или почти. Я помню еще, что опирался головой и плечом на окно, а оно было зверски холодным, будто не стекло, а не тающая ледяная пластина, в итоге я кое-как пытался спасаться воротником пальто и скомканными занавесками. Пальцы на ногах тоже мерзли, неприятно так не реагировали на мои попытки ими двигать, отказывались признавать мой авторитет. Там же, где моему телу посчастливилось соприкасаться с твоим, было тепло. Можно сказать даже жарко. Весь левый бок был в сонном неведении, весь правый и ноги — в морозильной истерии. У меня даже было желание попытаться подоткнуть под тебя как-нибудь ступни, сгибаясь при этом в какую-то невозможную даже по кама-сутре позицию, но в итоге они все-таки оттаяли, мои неразумные пальцы. С ума сойти, никак не могу понять, давно это было или совсем недавно.

Сейчас — как дежавю. Мы опять ездили вместе к ничуть не поумневшим общим друзьям в тот же загородный дом, где все все так же напивались и трахались, и даже музыка не успела слишком сильно поменяться.

Я не знаю, когда и как это произошло. Я ведь и правда думал, что мы с тобой теперь так и останемся до конца вместе и полностью смирился с тем, что мы с тобой оба мужчины (во многом, это даже лучше). Обычно такое случается года через два-три, а у нас получилось, что чуть больше, чем через шесть месяцев. Или чуть меньше, чем через двенадцать. Мы просто разошлись пообщаться с разными людьми в разные углы комнаты. В итоге ты напился и нажрался каких-то таблеток, до сих пор интересно, кому надо за это начистить физиономию. Ты ведь куришь травку, а не глотаешь экстази, спиды и прочую дрянь. А я в это время трахал какую-то шатенку в коротком платье. В этом полусознании ты пустился искать меня по дому, спрашивая у каждого, в кого врезался, не видели ли они меня, и конечно ввалился в ту комнату, где я был, и увидел, что я делаю.

Потом был какой-то сумбур. Ты долго и непонимающе смотрел на все это, потом ты закашлялся, тебя затошнило, и ты сорвался с места и выбежал на улицу. Наверное, поблевал там под ближайшей яблоней. А я находился на пьяном перепутье — закончить тут и ничего с тобой не случится или побежать за тобой следом, потому что не дай Бог с тобой что-то случится в таком-то состоянии. Я выбрал-таки второе и нашел тебя на дороге, метрах в десяти от дома, ты как-то спотыкаясь ковылял, основная энергия твоя уходило на то, чтобы хоть как-то стабилизировать свою траекторию. Я подошел, подбежал к тебе, когда ты в очередной раз упал и стал блевать в заросли лопуха. Ты так тягостно дышал, я попытался тебя успокоить, хотя этого и не требовалось, и тайно надеялся, что утром ты ничего не вспомнишь из сегодняшнего вечера. Ты бы видел себя, ты был словно на другой планете, не со мной, не мог отдышаться и закрыл глаза, потом сказал что-то вроде «ну ты зачем, зачем же ты так», хотя я тебя не слушал и не отвечал тебе. Слава Богу, сейчас не зима, на стремительно мертвеющей траве можно было сидеть и не бояться отморозить себе яйца. Тогда мне было не стыдно, разве что несколько неудобно, что я вижу тебя в таком состоянии.

Когда мы вернулись в дом, я понял что твое решение выбежать на улицу было не лишнего здравого смысла, потому как ванная была занята. В отличие от твоего сознания в моем слова еще пока умели принимать удобоваримую для человеческого общения форму, поэтому я просто пригрозил выбить эту долбаную дверь, если эти пидарасы в ванной не соизволят открыть замок и освободить помещение. Тебя постоянно тошнило и ты едва сдерживался, серьезно, я еще никогда не видел, чтобы тебе было так плохо. В итоге мы сами закрылись в ванной, ты обнимался с унитазом, я сидел где-то рядом и наблюдал за тобой. Тебе было неприятно любое прикосновение, словно через него можно было отравить тебя еще больше. Ты то кашлял, то блевал, то лежал на полу и никак не мог найти себе места, прийти в себя, потом засыпал, снова просыпался, снова блевал. В итоге я налил себе ванну горячей воды и залез в нее, чтобы хоть как-то скоротать время, только минут через десять осознавая, что решение мое было весьма опрометчивым — от горячей воды нескладно клонило в сон. Я лежал и курил, пока тебя выворачивало, и в общем-то ничего сделать не мог. Я действительно чуть было не заснул там, как вдруг осознал, что ты сидишь на полу, прислонившись спиной к ванне, и рыдаешь. Серьезно, совершенно по-настоящему рыдаешь. Никогда не видел, чтобы с тобой происходило нечто подобное. Ты же мужик, что ты, с тобой такого не бывает (ну и что, что ты красишь глаза и не брезгуешь, чтобы тебе «впаривали по-гречески», если ты понимаешь, о чем я). Короче говоря, было понятно, что это все выпивка и наркотики и, наверное, я. То есть, конечно, я. Без «наверное». Не знаю, никогда не смогу тебе рассказать, что я чувствовал, когда видел тебя вот так, обнимал и хотел провалиться под землю, куда-нибудь на противоположное земное полушарие. Ты рыдал как самый настоящий ребенок, точно так же задыхаясь и всхлипывая до воя, размазывая сопли и слезы. О чем обычно плачут дети? Вот именно так, навзрыд? Когда не высыпаются и что-то не сходится с их желаниями. Когда у них что-то отнимают. Когда их бьют. Слезы зернистыми каплями падают на щеки. Но уж точно не когда им разбивают сердце.

В общем, все повторяется. Как только ты прорыдался, мы собрались, и я потащил тебя прочь от дома и снова пешком до станции. Тебя ощутимо трясло и ни алкоголь, ни наркотики еще не выветрились до конца из твоего организма. Ты пребывал в каком-то полуступоре, поэтому пришлось вести тебя чуть ли не за ручку, вдоль дороги мимо водохранилища, каналов и растущих домов. В прошлый раз мы смеялись, толкались, кидались снегом, тщетно боролись и пытались сбить друг друга с ног. Все умирает, просто так все устроено, не я это придумал.

В поезде правда так же ожидаемо пусто, на этот раз ты спишь на ряде из сидений, который в прошлый мы оккупировали вдвоем. Сейчас ты действительно спишь, буквально только-только заснул по-настоящему, до этого только делал вид. Это легко было определить по многим параметрам одновременно — по твоему дыханию, по тому, что ты напряженно хмурился, потому что тебе все еще было плохо: тошнило, сдавливало горло и виски. Что же ты нажрался этой дури, а. Не говори мне, что это не твоя вина.

Я сижу напротив и всматриваюсь. Больше ничего не могу делать. Это не в моей компетенции теперь, похоже. Вот как это так, сидеть и смотреть на тебя и на твое лицо, на твою неправильную фигуру, изломанные линии. Смотреть и видеть, ощущать в себе это полупустое чувство под названием «вот это как, оказывается, - разлюбить». Кажется, я никого в своей жизни не любил так, как тебя. Без преувеличений и без ненужных сейчас сантиментов, честно. И я, вообще говоря, не хочу больше никого так вот любить, это слишком сложно.

Я не чувствую к тебе какой-то там неприязни, желания поскорей отдалиться, отделаться от тебя или что-то в этом роде. Не дай Бог, я не имею ни малейшего намерения навредить тебе, хотя все равно сделаю тебе больно, но я ведь уже говорил, что я не виноват, что просто-напросто разлюбил тебя. Ты думаешь, мне самому не больно от осознания, что отпущенное мне на тебя время истекло? Такое ощущение, что мои песочные часы разбили где-то по середине, по неосторожности, по случайности, несвоевременно. Не заметили надписи «fragile», так сказать. Единственное, чего мне хочется сейчас — это запомнить тебя. Не позволить себе упустить ни одной детали. Боже, ты всегда спишь в поездах, как ты умудряешься, даже когда тебе невыносимо хреново физически. Впрочем, насколько я знаю, за последнюю неделю тебе удалось поспать в общей сложности часов четырнадцать, где-то так, поэтому не удивительно, что ты и рыдаешь, и спишь, и плохо воспринимаешь алкоголь.

Я смотрю на твое лицо и думаю, через сколько лет оно полностью сотрется из моей памяти. Надеюсь, что никогда, но частично, максимально — когда? Мне хочется, чтобы мой кровегоняющий орган в груди принял форму твоего лица. Это был бы самый простой способ никогда не забыть о тебе. Честно говоря, хочется дотронуться до тебя, но что-то останавливает меня. Хочется какого-то физического выражения этого процесса прощания, которое сейчас происходит в моем мозге.

Я ведь ничем больше не смогу тебя зацепить.

Я люблю тебя, я люблю тебя, мне страшно до одури, и я ничего, совершенно ни-че-го не понимаю. Я не хочу ничего представлять, я же люблю тебя, мне просто хочется, чтобы ты меня выслушал.

Я не знаю, что будет, когда наш поезд остановится на вокзале, что ты сделаешь и что ты скажешь, я просто хочу ехать, слышать аккорды колес и смотреть на тебя.