verwirrt / crab and proud
Оранжево-красные языки жадного чужеродного пламени поглощают распечатки, которые я скармливаю им, одну за одной. За городом так невероятно холодно, но непосредственная близость к этому монстру согревает меня.
Я сжигаю все, что когда-либо написал, распечатанное и изданное, и хотя это не истребит все копии моего разрозненного бумажного рассудка в мире, это хотя бы будет что-то для меня значить.
Мне хочется, чтобы все это крайне символично происходило на поле маков, но вокруг нашего загородного дома сплошь примитивным мокрые поляны и чужие участки. Еще мне бы хотелось, чтобы ты подошел ко мне, пока я сижу на грязной, уже утоптанной моими ботинками траве и смотрю на исчезновение моих так называемых трудов, и что-нибудь сказал. Но вместо твоего за моей спиной звучит ее голос. Она спрашивает, уверен ли я, что все это необходимо. Как можно одновременно звучать так требовательно и так неопределенно. Она это умеет.
Я не отвечаю, поэтому она уходит, наверняка сложив руки на груди в тщетной попытке согреться и выдворить из организма запах гари.
Когда рядом наконец появляешься ты, от жаркого полотняного костра остаются только едва тлеющие душные угли. Ты, в отличие от нее, ничего не говоришь, только садишься рядом со мной прямо на землю, скрестив ноги и взирая в непонятном направлении.
Я чувствую, что теперь время и направления сжимаются вокруг нас, стягиваются в линию. Через прорезной трафарет слишком хорошо видно нашу обыденную лживую жизнь, совсем не так, как те сны, что я когда-то видел. Это не значит, что я больше не хочу, чтобы ты был, я просто хочу, чтобы это, мы, наше "что-то", было распростерто во всех измерениях, не одна орбита, а бесконечная звездная туманность.
Ты один знаешь, почему я все это сжег. Просто после того, как я встретил тебя, они все почему-то начали искать в моей чертовой писанине свои отражения и отпечатки, а я вдруг понял, что все это и гроша ломаного не стоит. Если я все сжигаю, это не значит, что я больше никогда ничего не напишу. Это даже не значит, что у меня кризис. Мне просто нужно поле, огромное, дикое, измазанное маками, среди которых ты будешь лежать на спине, улыбаясь, и мне больше не надо будет просить у тебя прощения.
Я сжигаю все, что когда-либо написал, распечатанное и изданное, и хотя это не истребит все копии моего разрозненного бумажного рассудка в мире, это хотя бы будет что-то для меня значить.
Мне хочется, чтобы все это крайне символично происходило на поле маков, но вокруг нашего загородного дома сплошь примитивным мокрые поляны и чужие участки. Еще мне бы хотелось, чтобы ты подошел ко мне, пока я сижу на грязной, уже утоптанной моими ботинками траве и смотрю на исчезновение моих так называемых трудов, и что-нибудь сказал. Но вместо твоего за моей спиной звучит ее голос. Она спрашивает, уверен ли я, что все это необходимо. Как можно одновременно звучать так требовательно и так неопределенно. Она это умеет.
Я не отвечаю, поэтому она уходит, наверняка сложив руки на груди в тщетной попытке согреться и выдворить из организма запах гари.
Когда рядом наконец появляешься ты, от жаркого полотняного костра остаются только едва тлеющие душные угли. Ты, в отличие от нее, ничего не говоришь, только садишься рядом со мной прямо на землю, скрестив ноги и взирая в непонятном направлении.
Я чувствую, что теперь время и направления сжимаются вокруг нас, стягиваются в линию. Через прорезной трафарет слишком хорошо видно нашу обыденную лживую жизнь, совсем не так, как те сны, что я когда-то видел. Это не значит, что я больше не хочу, чтобы ты был, я просто хочу, чтобы это, мы, наше "что-то", было распростерто во всех измерениях, не одна орбита, а бесконечная звездная туманность.
Ты один знаешь, почему я все это сжег. Просто после того, как я встретил тебя, они все почему-то начали искать в моей чертовой писанине свои отражения и отпечатки, а я вдруг понял, что все это и гроша ломаного не стоит. Если я все сжигаю, это не значит, что я больше никогда ничего не напишу. Это даже не значит, что у меня кризис. Мне просто нужно поле, огромное, дикое, измазанное маками, среди которых ты будешь лежать на спине, улыбаясь, и мне больше не надо будет просить у тебя прощения.
